Из записок ребецн Ханы

 

Ребецн Хана вспоминает в своих записках те времена, когда жить в России становилось все труднее и труднее. Первая сделанная ею запись датируется осенью 1948 года – временем, когда она уже была в Нью-Йорке, нелегально вырвавшись из СССР.

Это частные записи, в которых она говорит по ассоциации то об одном, то о другом, что кажется ей важным. И этой        простотой и безыскусностью они прекрасны.

Сегодня годовщина свадьбы Менделя (старшего сына – прим. пер.) Это напоминает мне 1928 год.

Антирелигиозная пропаганда набирала силу. Синагоги в городе еще не были закрыты, но никакой деятельности в них уже не было. У нас реквизировали половину дома и поселили в ней новых соседей.

Жених и невеста были не с нами (им удалось выехать в Варшаву – прим. пер.), но нам хотелось порадоваться вместе с ними в этот день. Снять зал торжеств – нечего было и думать.

В те времена к нам домой все еще приходило множество людей… Сосед, инженер по профессии, не одобрял нашу «религиозную деятельность» и подчеркнуто держался от нас подальше. Но когда ему кто-то рассказал, что мы собираемся устроить дома свадьбу, он снял стену и объединил обе половины дома, забрал свою мебель и оставил все помещение в наше распоряжение на все время, пока нам будет необходимо. Так у нас появился зал для свадьбы. Мы разослали приглашения.

То событие стало хорошим поводом для евреев выразить признательность мужу (раввину города – прим. пер.) за то духовное влияние, которое он оказывал на общину. Влияние его и в самом деле было так велико, что наше частное семейное событие превратилось в демонстрацию против атеистической пропаганды.

Мы ожидали менее тридцати гостей, но, несмотря на непростую ситуацию в стране, пришло около трехсот человек. Среди них были наши родственники из других городов, представители общин разных городов и даже члены исполкома. Не следует забывать, что это происходило в те дни, когда всякая связь с религиозными лидерами была запрещена, за нее могли уволить с работы.

Поздравительные телеграммы прибывали и прибывали без конца. Всего мы получили сотни телеграмм. Нам даже дали разрешение получать телеграммы, написанные на святом языке – языке, категорически запрещенном в СССР. Более того, было дано распоряжение, чтобы все телеграммы для Шнеерсонов, содержащие поздравления со свадьбой, не проходили цензуру.

И все это – в те дни, когда раввину было страшно даже просто выйти на улицу!

Веселье сквозь слезы

Невозможно описать, что происходило в нашем доме в тот вечер! Все сочувствовали нам за то, что мы не можем быть в этот день рядом с сыном. В воздухе чувствовалась атмосфера разлуки. У всех на уме было одно: нам еще нескоро можно будет увидеться с Менделем. Нашу тоску по сыну невозможно было выразить словами. Это было ужасно – и для всего общества, и для нас лично.

Раби Леви-Ицхак долго танцевал то с одним, то с другим родственником, и все глаза были устремлены на него. Никто не мог сдержать слез. Вот такая была радость…

С рассветом гости стали расходиться – всем нужно было на работу. Никто не думал о той цене, которую заплатит за участие в этом празднике.

Когда все разошлись, ко мне подошли врач Барух Мочкин и адвокат, внук раби Ицхака-Эльханана. Оба они сказали, что никогда не забудут эту ночь и величие духа раби Леви-Ицхака.

Это было всеобщее чувство – старых и молодых, религиозных и нерелигиозных. Авторитет раби оставался непоколебимым вплоть до 1939 года, когда он был арестован и сослан.

Один наш знакомый передал нам, что председатель горисполкома сказал ему в частной беседе: «Свадьба была за границей, так далеко от Екатеринослава, и все равно получился такой впечатляющий праздник! У этого человека есть необыкновенная сила. Когда он обращается к нам с просьбами, мы просто не в силах отказать ему, хотя его просьбы всегда касаются религиозных дел. Не знаю, не слишком ли мы снисходительны к нему? Вот – разрешили ему отпраздновать семейное событие с таким размахом, в то время как собрание даже из трех человек, если это касается религии, категорически запрещено».

Последние слова всерьез напугали нашего знакомого. Тогда шел 1934 год.

Тяжелые времена

В городе осталось две действующих синагоги. Одна из них принадлежала общине мастеровых, и поэтому ее не реквизировали. Старостой там был портной, а казначеем – сапожник. В этой синагоге и молился раби Леви-Ицхак.

С тех пор, как он стал там молиться, в синагогу стали ходить не только рабочие. Это несколько затруднило работу правления, которое должно было следить, чтобы характер общины оставался «пролетарским».

Что же касается раби Леви-Ицхака, то перед ним они испытывали трепет. Несмотря на совсем недолгое знакомство с ним, они понимали, что это человек высочайшей духовности, которому можно полностью доверять.

Хазаны

Хазанов в те времена в России не было, и все, кто был одарен хорошим голосом и умел молиться, подрабатывали хазанами во время осенних праздников. Как правило, все они работали в государственных учреждениях и старались получить отпуск в это время. Они уезжали в другой город, где их не знали, и там работали хазанами. Официально они получали за это минимальную зарплату, но нелегально им хорошо приплачивали.

В своих молитвах эти «хазаны на месяц» давали выход скопившимся чувствам…

Два таких хазана приехали в Екатеринослав из Москвы. Один, Либер, оперный певец по профессии, был чисто выбрит и одет, как все театральные артисты в те времена. Он был весьма хорошего происхождения – потомок раби Авраама-ангела, похороненного в Фастове. Либер охотно делился хасидскими историями, которые запомнил от деда, хотя и делал это с ироничной интонацией.

Второй был больше похож на традиционного хазана и даже был сведущ в Торе. Он работал бухгалтером в государственном учреждении и был из знаменитой семьи раввинов Шапиро.

Оба они признавались, что молитва среди евреев важна для них, и поэтому, слыша о несгибаемости раввина Екатеринослава, они хотят быть хазанами только в его общине.

Сразу по приезде они обратились к раби Леви-Ицхаку, и он представил их старосте синагоги.

Невозможно описать, какое настроение царило во время «Грозных дней» среди евреев благодаря влиянию раби Леви-Ицхака и молитве этих двух хазанов!

«Грозные дни»

В Рош Ашана и Йом Кипур большая часть прихожан должна была идти на работу. Для них раби организовал ранний миньян. В Йом Кипур эти люди сразу же после работы вернулись в синагогу и успели как раз к молитве «Неила». Во время этой последней молитвы в синагоге яблоку негде было упасть. Те, кто пришел попозже, уже не могли протиснуться внутрь и вынуждены были молиться на улице.

Усталые и ослабевшие от долгого поста и ходьбы пешком на немалое расстояние, полные горечи от того, что вынуждены были работать в такой святой день, люди молились с разбитым сердцем.

Все были благодарны раввину за то, что у них хотя бы есть возможность помолиться в миньяне.

Когда они говорили с раввином об этом, из его глаз катились слезы. Вместе с тем он был так рад духовному пробуждению екатеринославских евреев и повторял: «Вот, смотрите, что такое еврей!»

Раби Леви-Ицхак постарался, чтобы «Неила» закончилась вовремя, а не раньше времени, как это делали в другой синагоге. Для этого он договорился с хазаном, чтобы тот тянул время, так что во время «Неилы» уже не осталось времени на пение.

Некоторые прихожане рассердились на него за это. Один из них, сведущий в Торе, бросил в сердцах, что раввин не зря потомок Старого Ребе, попавшего в тюрьму из-за раскола среди евреев. Он сказал это уже в дверях, так что раввин, сидевший у восточной стены, не слышал его.

Раби действительно никогда не считался с мнением большинства, если дело касалось того, чтобы «евреи не сделали того, что делать запрещено», как он любил говорить. То, что ему удалось сделать так, как он считал нужным, доставило ему большую радость, хотя и стоило немало нервов.

На исходе Йом Кипура ему было тяжело вернуться к будням. Выпив стакан чая, он сидел за столом в белом китле и говорил, говорил… Множество людей пришло тогда к нам домой, чтобы послушать его. Слова его были в основном о силе еврейской души и о способности к самопожертвованию, заложенной в каждом еврее…