Categories: Интервью
Date: 18.11.2013
Title: Без компромиссов
Там, за железным занавесом в Стране Советов, подвергаясь постоянным гонениям со стороны властей, семья Левиных переносила тяготы, не отступая ни на шаг от заповедей Торы. Даже когда отец семейства был сослан в лагерь, даже когда в доме не было ни крошки хлеба, даже когда сыну пришлось покинуть мать и уйти в подполье.
Автор: Браха Турнайм
Кажется, что нет такой вещи в мире, которая сломит дух трех отважных женщин, решившихся противостоять жестокой реальности. Невероятная история трех поколений: бабушки, матери и дочери.
Одна из самых известных среди хабадских женщин района Краун-Хайтс – баланит Лея Левин. Именно на нее возложена почетная обязанность охранять великое таинство еврейского брака и сопровождать женщин в момент окунания в микву. Далеко не каждой выпадает такая честь и ответственность – заботится о продолжении народа Израиля и о святости еврейской семьи. Лея Левин прожила интересную жизнь, полную самопожертвования во имя Торы в тяжелых условиях советской диктатуры.
Во имя соблюдения Шабата
Нет сомнения в том, что человек, благодаря которому я стала тем, кто я есть, – это моя мама, светлая ей память, Сара Левин. Ее родители, Моше-Хаим и Элка Мойзес, бежали из Польши в Россию во время Первой Мировой войны. В семье было семеро детей.
В те времена еду могли получить только те семьи, в которых работал хотя бы один человек. Официальным выходным днем было воскресенье, что почти не давало религиозным евреям, соблюдающим субботу, шансов на устройство на работу. Наша семья ни в коем случае не хотела нарушать Шабат. Сестре моей матери, семнадцатилетней Гитл, все же удалось найти работу. В течение всей первой недели она очень старалась, а в Шабат, конечно же, не пришла. Когда она появилась на работе в понедельник, начальник вызвал ее к себе и спросил, почему она пропустила один рабочий день? Гитл честно ответила, что не может нарушать Шабат, и вместо этого она готова работать по воскресеньям. Удивительно, но ее начальник согласился. Другие евреи, работавшие в том же месте, увидели, что Гитл добилась, казалось бы, невозможного, и пришли к начальству с такой же просьбой. Но в ответ они услышали: "Раньше вам было все равно – соблюдать субботу или нарушать, поэтому вам я не разрешаю поменять выходной, а она – даже если будет умирать от голода – не нарушит субботу, поэтому я пошел ей навстречу". Это маленькое чудо позволило нашей семье получать продовольственные карточки, и, таким образом, выжить в то нелегкое послевоенное время.
Мой дедушка был раввином города Туров, у него была сестра, которая уехала в Палестину. В одном из писем дедушкина сестра посоветовала нам перебраться в Одессу – она считала, что оттуда будет проще переехать в Святую землю. По дороге из Турова в Одессу наша семья проехала через несколько маленьких городков и местечек, и везде евреи очень радушно нас принимали.
Умоего дедушки было очень благообразное лицо и длинная-длинная, почти до колен, борода. Когда кто-то в дороге спросил его: куда мы держим путь, и он сказал: «В Одессу», люди ужаснулись: "В Одессу?! Это – город треф! Все евреи там против религии, все – верные коммунисты. Они отрежут Вам бороду, сделают из нее метлу и будут подметать ею улицы!". Люди попытались отговорить раввина, но он успокоил их тем, что надолго мы там не задержимся.
Окунание в Черном море
В 1939 году Сара вышла замуж за студента Любавичской ешивы Екутиэля-Залмана Левина.
Одесская миква была давно закрыта коммунистами, и накануне свадьбы Сара, вместе с мамой и старшей сестрой, отправилась на берег Черного моря. Мама объяснила ей, как правильно окунаться, но Сара боялась зайти в глубокую воду. Тогда она решила, что дождется волны и "поднырнет" под нее. Волны накатывали одна за другой, но от страха Сара только подпрыгивала и никак не могла пересилить себя, чтобы окунуться с головой, как положено по еврейскому закону. "Мама! – взмолилась Сара. – Хватит! Я не могу окунуться, я не хочу замуж! Я хочу домой!". Мама успокоила ее и убедила в том, как важно строить еврейский дом на основе Торы и чистоты и не бояться никаких преград. Слова подействовали на Сару, она собралась с силами и смогла погрузиться в воду как положено. Выйдя замуж, она переехала вместе с супругом раввином Залманом Левиным в Ленинград.
Жизнь в Ленинграде была очень тяжелой. Члены печально знаменитой Евсекции преследовали всех, кто соблюдал заповеди. Они добились того, чтобы миквы были признаны незаконными и были закрыты, но моя мама Сара, у которой в тот момент еще не было детей, очень старалась соблюдать заповедь чистоты семейной жизни и окунаться, как велит еврейский закон, несмотря на все трудности, которые были с этим связаны.
В подвале частного дома на самой окраине города была миква, которую содержал хозяин дома – одинокий пожилой еврей. Для того чтобы попасть в микву, нужно было договариваться заранее. В домах тогда не было ванных комнат, и надо было сначала мыться в бане, а потом ехать в микву через весь город.
Однажды дата окунания выпала на очень морозный зимний вечер. Сара договорилась с еще тремя женщинами, которые тоже должны были окунаться в это время, поехать вместе. Ее подруг звали: Шуля Каценеленбоген, Сара Волосов и Сара Раппопорт. Но почему-то старик-хозяин дома не был извещен об их приезде и поэтому ни за что не соглашался пустить их в микву: "Приходите завтра, вода не нагрета, миква совершенно ледяная! Я не могу подвергать ваше здоровье такой опасности – вам ведь потом ехать обратно по такому морозу! А если с вами что-то случится в микве, я даже не смогу позвать на помощь!" Женщины стали умолять его: "Мы должны окунуться именно сегодня – это заповедь!" Но старик был непреклонен: "Ничем не могу помочь!" Тогда женщины попросили разрешения зайти и только проверить воду. Хозяин немного смягчился и впустил их внутрь. Первой зашла Шуля Каценеленбоген. Вода действительно была ледяной, но она собралась с силами и окунулась, несмотря на холод. За ней одна за другой зашли все остальные подруги и тоже окунулись в микву. Лея рассказывает, как мама потом вспоминала, что вода была настолько холодной, что, окунаясь, ей казалось, как будто, во все тело впивается множество острых иголок. Но отважных женщин это не испугало и они, несмотря ни на что, выполнили важную заповедь. Слава Б-гу, ни одна из них не заболела и даже не простудилась в ту ночь, и все они благополучно добрались домой.
Были случаи, когда маме приходилось ехать восемь часов на поезде только для того, чтобы окунуться в микву в каком-нибудь маленьком городе. Однажды, когда мама вернулась домой после такой поездки, придя с вокзала, она заметила капельку крови. Не раздумывая ни минуты, она начала снова отсчитывать семь чистых дней, а потом купила билет и снова поехала на поезде в микву. Восемь часов в дороге туда, восемь часов в дороге обратно. Одна.
Это было невероятное самопожертвование во имя заповеди. Я могла бы сказать, что в те времена было очень тяжело быть соблюдающей, но нет таких слов, которыми можно было бы выразить всю силу духа и готовность к самопожертвованию во имя Всевышнего и Его заповедей, которая была у моей матери и ее подруг.
Когда фашисты захватили Одессу, вся семья моей мамы погибла. Благодаря тому, что мама незадолго до этого переехала в Ленинград, она, единственная из всей семьи, осталась в живых. Но когда нацисты подошли к Ленинграду, и началась блокада и постоянные бомбежки, тогда маме с папой и еще нескольким молодым хасидским семьям удалось с последним эшелоном эвакуироваться в Среднюю Азию. Там они провели тяжелые военные годы.
Близнецы после тринадцати лет ожидания
Когда закончилась война, мои родители переехали в Москву. На тот момент они были женаты уже девять лет, но детей у них до сих пор не было. Каким-то образом они смогли отправить письмо Любавичскому Ребе Йосефу-Ицхаку Шнеерсону, который в тот момент уже жил в Америке. В ответ они получили благословение от Ребе на то, чтобы у них родились дети. Через четыре года после этого в семье Левиных родились близнецы – сын и дочь. Мальчика назвали Моше-Хаим, в честь его праведного деда (благословенна его память), погибшего от рук нацистов, а девочку – Лея.
Невозможно описать словами счастье семейной пары, которая после тринадцати лет ожидания наконец-то удостоилась обнять двух улыбчивых, очаровательных деток. Дом был спокойной гаванью, но за окнами бушевали бури. В послевоенные годы жизнь была очень тяжелой, а для религиозных евреев – тяжелой вдвойне. Родители маленьких Моше-Хаима и Леи не могли устроиться на работу, потому что не хотели нарушать Шабат. Семья жила впроголодь.
«Однажды к нам приехал из Риги папин друг Муля Прус, – рассказывает Лея. – Он остался у нас на субботу, а в доме не было ни крошки еды. Он был потрясен». Он спросил моего папу: "У тебя – с твоей головой и золотыми руками – нет еды?!" Но папин друг не ограничился вопросами, он нашел для папы такую работу в городке Тукумс, под Ригой, на которой не надо было нарушать Шабат. И так мы всей семьей переехали жить в Латвию".
Разлука с отцом
Когда умер второй мой дедушка, отец моего папы, бабушка переехала жить к нам. Как и все дети, скорбящие по родителям, папа должен был читать «кадиш» по своему отцу три раза в день в течение почти целого года. Хоть это и было сложно, но папа не отступил: он собрал еще девять евреев, все они были уже пожилыми людьми, организовал молитвы три раза в день и, как и положено по закону, читал «кадиш» по своему отцу. Молитвами, однако, мой папа не ограничился. Он организовал для этих евреев уроки Торы, кашерным образом резал для них мясо и вообще руководил этой маленькой общиной.
Моше-Хаим и его сестра Лея жили в Тукумсе и до пятилетнего возраста почти не покидали стен своего дома. Единственным знакомым им языком был идиш, и они не знали ни одного слова по-русски. Бабушка рассказывала им истории из Торы. Она была очень образованной женщиной. Когда-то в юности она слушала, как ее брат занимается с частным учителем. Благодаря тем урокам бабушка хорошо разбиралась не только в Торе, но даже и в Талмуде, мидрашах и комментариях.
"Мне было тогда всего пять лет, но эту ночь я помню так четко, как будто это случилось вчера. Поздним вечером милиционеры ворвались в наш дом. Они провели полный обыск нашей квартиры и перевернули все вещи, для того чтобы найти "компрометирующие материалы"… В 2 часа ночи они забрали с собой папу, и он, чтобы успокоить нас – свою старенькую мать, молодую жену и двух малышей, парализованных страхом, сказал: "Не волнуйтесь, мы скоро увидимся".
Одиннадцать месяцев, пока шло следствие, он просидел за тюремной решеткой. После суда мы узнали, что его приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей.
Кашрут и Шабат в лагере
В лагерях были нечеловеческие условия содержания. Его отправили на тяжелые строительные работы, но, несмотря на все это, он всеми силами старался избежать работы в Шабат. Он старался заполучить такую работу, на которой не придется нарушать святую субботу.
Папа был очень тихим, спокойным человеком, но при этом очень эрудированным и мудрым. Он сделал для себя еврейский календарь, сам вычислил, на какие даты приходятся праздники, и старался соблюдать их даже в лагере.
Он помнил наизусть все молитвы и благодаря этому мог продолжать молиться и даже учить Тору и хасидут, повторяя вслух, то, что хранила его память.
В лагере, несмотря ни на что, папа продолжал соблюдать кашрут. Даже в самые голодные времена он не соглашался взять в рот ни кусочка трефного. Даже если из-за этого приходилось голодать, он предпочитал жить на сухарях и воде. Иногда заключенным давали "похлебку", но папа не притрагивался даже к этому, потому что знал, что "суп" был сварен в некашерной кастрюле, и, возможно, в него добавили что-то некашерное.
Вместе с папой в лагере сидели и другие евреи. Один из них освободился раньше отца и приехал к нам в Ригу, чтобы передать от него привет. Я помню с каким восхищением он рассказывал, что отец не притрагивается к еде, если есть хоть малейшее сомнение в ее кашерности. Этот человек очень беспокоился за папу. Однажды его жена привезла ему из дома картошку «в мундире», и он решил угостить папу. Он предложил папе: "Пожалуйста, покушайте, это же кашерная еда!" Этот человек очень долго упрашивал моего отца, но тот все равно отказался, потому что кастрюля, в которой сварили картошку, была некашерной.
Раз в месяц папе разрешали встречу с родственниками и передачу. В эти поездки мама всегда брала с собой нас. Папе можно было получать не более пяти килограмм продуктов из дома. Зная, что больше одной передачи в месяц папе не отдадут, мама старалась снабдить его продуктами, которые могут долго храниться.
Наши встречи были очень нервными и напряженными. Каждое свидание могло длиться не более одного часа. Всех навещающих заводили в большую комнату, посреди которой был длинный стол. По одну его сторону сидели заключенные, а по другую – родственники. Вокруг стола ходил вооруженный часовой и пристально смотрел, чтобы ни заключенные, ни родственники ничего не передавали друг другу. Если кто-то из присутствующих хоть немного отклонялся от установленных правил, свидание немедленно заканчивалось, и всех выводили из комнаты.
Раз в полгода или год нам разрешали длительное свидание: на целых 24 часа в наше распоряжение отдавалась комната, где мы могли хоть на сутки почувствовать себя снова семьей, снова вместе. Но даже во время этих волшебных часов мы знали, что наша комната прослушивается и все наши слова записываются. Даже мы, дети, знали, что нельзя говорить ничего лишнего.
Папе была разрешена переписка. До сих пор у меня хранятся открытки на идише и на русском, которые папа присылал мне в честь дня рождения.
Я помню маму, сидящую при свете настольной лампы с календарем в руках и что-то считающую. Она отмечала дни в календаре и писала папе, на какие даты он должен просить о свидании. Я не понимала, что она высчитывает? Какая разница, в какой день мы встретимся? Главное, чтобы мы могли, наконец, увидеть его! Через много лет мама рассказала мне, что она старалась подгадать так, чтобы свидания совпадали с «чистыми» днями, то есть после того, как она окунулась в микву. Иначе – даже легкое и случайное касание было для них невозможно.
Я помню, что когда мне было 12 лет, мама взяла меня с собой в микву. В Риге была миква, и власти были уверены, что она никому не нужна и туда никто не ходит. За миквой смотрела одна пожилая еврейка, и она же помогала женщинам окунаться. Мама приходила в микву перед поездками к папе. Но дважды получилось так, что баланит по какой-то причине не могла присутствовать, когда маме надо было окунуться, и тогда мама брала меня с собой. Я не имела ни малейшего представления о том, для чего нужна миква, но я не задавала вопросов. Мама зашла в воду и попросила меня проследить, что когда она нырнет, ее волосы не останутся над водой. Если я увижу, что все в порядке, я должна сказать: «кашер». Я так и сделала. Так я впервые исполнила роль баланит, даже не понимая, что это значит.
Еврейское воспитание – и никаких компромиссов
Когда нам с братом исполнилось по семь лет, настало время подумать об образовании. Мама очень не хотела отправлять нас в советскую школу, но выбора не было. Всеми правдами и неправдами ей удалось отодвинуть это событие на год, но в восемь лет мы оба пошли в первый класс. Переехали мы тогда в Ригу, чтобы быть поближе к местам папиного заключения. Чтобы из-за школы мы не нарушали субботу, моя мудрая мама разработала целый план. Она пошла с нами к врачу и сказала, что из-за того что мы близнецы – мы родились очень слабыми, мало весим, часто болеем, плохо кушаем и быстро устаем. Мама утверждала, что полная учебная неделя повредит нашему здоровью и нам нужно дать дополнительный день отдыха. Врачи верили маминым словам и выписывали для нас рецепты на разные лекарства. Я помню, как меня удивляло то, что, получив очередной список лекарств, мама не торопилась в аптеку, чтобы купить их. Но она так убежденно говорила перед врачами, что я сама поверила в то, что я больна. На мой вопрос: «Почему мы не покупаем лекарства?» – мама ответила: «Сейчас они тебе не нужны. Когда понадобится – мы купим». Я была уверена, что мама просто не слушается указаний врачей.
По субботам мы ни разу не ходили в школу. Иногда мы пропускали и пятницу, или понедельник, чтобы наше субботнее отсутствие не так бросалось в глаза. Приходя в школу, мы рассказывали, как сильно у нас болела голова или живот, или придумывали еще сотню похожих объяснений.
Спустя полгода такие «уважительные причины» перестали работать. Нужно было принимать серьезные меры. И тогда заработал мамин план: в нашей районной поликлинике на нас уже были заведены «истории болезни», и маме удалось получить справки от врача о необходимости предоставить нам еженедельно дополнительный выходной день. С первого по третий класс все это сходило нам с рук. Но в четвертом классе к нам пришла учительница-коммунистка, которая стремилась показать свою верность партийной идеологии. Мы с братом не понравились ей с первого взгляда. Она стала кричать на нас перед всем классом: «Посмотрите на этих субботников! Какие же они больные?! Мне они кажутся совершенно здоровыми! Почему они не могут приходить в школу по субботам, как все?»
Она часто вызывала маму в школу, чтобы пожаловаться на нас или поиздеваться, и посылала нас к директору. Однажды директор школы спросил у мамы: «Товарищ Левина, правда ли, что вы не посылаете детей в школу по субботам потому, что вы религиозные?!»
Не меняясь в лице, мама ответила: «Товарищ директор, разве в наше время есть еще религиозные?»
«Ну, если так, – ответил директор, – то они могут продолжать не приходить по субботам».
С тех пор нас оставили в покое.
Маме было очень трудно. Среди наших знакомых были семьи, в которых соблюдали Шабат, их дети не писали по субботам и не носили ранцы, но продолжали ходить в школу. Наша мама решила, что приходить в школу по субботам просто так в любом случае не стоит – еще неизвестно какие испытания могут выпасть на нашу долю в этот день. «Уступки приводят к падению, – предостерегала нас мама. – Надо стараться выполнять все, как положено по алахе – и никаких компромиссов!»
Моше-Хаим и Лея закончили школу. За все десять лет учебы они ни разу не появились в школе в Шабат!
Когда мы возвращались из школы, к нам домой приходил пожилой еврей, который учил с моим братом Мишну, Талмуд и еврейские законы, а со мной – Хумаш и Пророков. Он также готовил брата к бар-мицве и учил его читать Тору.
Брат моей бабушки, который эмигрировал в Палестину еще в 1920-е годы, смог, в качестве туриста, приехать к нам в Ригу на бар-мицву моего брата Моше-Хаима. Конечно же, ему не разрешили ночевать у нас дома, и он был вынужден снять номер в гостинице. В качестве подарка на бар-мцву, он привез брату первые в его жизни тфилин.
Само торжество проходило в здании городской синагоги. Обычно туда приходили только пожилые евреи, и мой брат был единственным мальчиком, который ходил в синагогу по субботам. К своей бар-мицве мой брат поднялся к Торе и прочитал «афтару». Я помню, что как только брат закончил читать, к маме подошел габбай синагоги и сказал: «Он так красиво читает Тору! Такой молодец! Как у вас это получилось?!»
В то время, юноша, умеющий читать Тору, был редкостью.
«Как я могу есть, когда папа голодает?»
Мама работала на дому, она шила носовые платки и вязала шарфы, и кроме этого делала все, чтобы вызволить отца. Она очень ждала его и вела себя так, как будто он в любую минуту может перешагнуть порог нашего дома.
Ей было очень тяжело в одиночку бороться за наше существование. Я хорошо помню субботний стол без папы – главы семьи. Мама сама делала кидуш на вино. Она стояла во главе стола, держа в руках бокал с вином, и слезы текли у нее из глаз и капали прямо в вино. Сколько горя, тревоги и тоски было в этой маленькой женщине, которой выпала такая тяжелая доля.
Мама почти ничего не ела, а когда мы просили ее поесть немного, она отвечала: «Как я могу есть, когда папа голодает?». Когда мы вернулись после очередной поездки к папе, то мы сказали ей: «Теперь у папы есть еда, мы же привезли ему посылку. Теперь и ты поешь что-нибудь…» Но она только вздохнула и грустно сказала: «Да, но насколько ему хватит этой еды?»
Мама делала все, чтобы папу освободили – она подавала прошения о помиловании каждые полгода, и каждую минуту ждала, что он сейчас постучит в нашу дверь.
Конечно, такая жизнь очень подорвала ее здоровье. Однажды на приеме у зубного врача ее осмотрел студент-практикант и сказал, что нужно вырвать зуб. Мама очень испугалась и попросила сделать ей обезболивающий укол, настолько ей было страшно. Студент позвал доктора, и когда тот увидел мамины зубы, он просто взял больной зуб двумя пальцами и вытащил его. Оказалось, что из-за недостатка витаминов у мамы началась цинга.
Подпольная ешива в Самарканде
Конечно, все это время мы мечтали переехать жить в Святую Землю, где мы могли бы спокойно соблюдать Тору и заповеди, ни от кого не скрываясь. Папа снова и снова просил маму взять нас и уехать из этой страны, но она и думать не хотела о том, чтобы оставить своего мужа здесь одного.
Для мамы было очень важно, чтобы брат получил настоящее еврейское образование, и поэтому она решилась отправить его – четырнадцатилетнего подростка в далекий Самарканд, в подпольную любавичскую ешиву «Томхей тмимим». Из-за конспирации мама не могла писать и получать от своего сына письма и даже знать адрес ешивы. Чтобы сохранить ешиву, приходилось соблюдать большие предосторожности: студенты даже не знали, как зовут их соседей по учебной скамье и из какого города те прибыли.
В течение полугода от Моше-Хаима не было никаких известий. Один раз к нам приехал хасид из Самарканда и передал от него привет. Тогда мама написала письмо и попросила передать его Моше-Хаиму. Вернувшись в Самарканд и придя в ешиву, хасид вручил Моше-Хаиму конверт. Это было во время урока и, несмотря на то, что Моше-Хаим очень скучал по дому, он пересилил себя и не стал сразу открывать конверт. Брат положил письмо в карман и продолжил учебу. Он был обязан соблюдать правила конспирации. Учитель, который прекрасно понимал, что переживает юноша, разрешил ему выйти из класса и прочитать письмо за дверью, а после вернуться к учебе.
Своей бескомпромиссностью Моше-Хаим напоминал маму: головной убор – узбекская тюбетейка – никогда не покидал его головы, а бритва – никогда не
касалась его бороды.
В 16 лет Моше-Хаима вызвали в военкомат. Военный, который принял моего брата, спросил его: почему он носит бороду? Брат ответил, что это модно и ему нравится борода. «Сбрей ее, когда придешь сюда в следующий раз. Иначе я сам ее тебе сбрею!» – пригрозил служащий. Моше-Хаим, разумеется, бороду свою не тронул, но вот чудо: в следующий раз военком забыл о своей угрозе...
От тьмы к свету
Оставалось три года до папиного освобождения. В то время власти открыли места «вольного поселения» для тех, кто провел две трети своего срока заключения с хорошим поведением. В таких местах условия были значительно легче – охрана там была не строгой, и мы имели право переселиться и жить вместе с ним. Но из-за того, что лагерь находился в безлюдном месте, и там не было никакой еврейской общины, мы не сделали этого. Мы часто приезжали и проводили время вместе с папой.
За полгода до папиного освобождения власти решили закрыть место «вольного поселения», в котором он находился. Ему предложили вернуться в прежний лагерь, откуда его когда-то перевели, или же переехать на «вольное поселение» в Сибирь и отработать там оставшийся ему срок заключения. Папа выбрал второе, потому что знал, насколько тяжело выжить в его прежнем лагере…
Еще полгода папа провел в Сибири, а после этого, по завершении полного десятилетнего срока, его выпустили на свободу.
Как только папа вернулся домой, мама начала оформлять документы на выезд в Израиль. Бабушкин брат прислал нам вызов и прошение о «воссоединении с семьей», а мама собрала все необходимые бумаги, чтобы подать их в ОВИР.
В ОВИРе маме ответили, что они могут принять бумаги на расмотрение о выезде из страны только для 4 членов семьи, а папа, как освободившийся из мест заключения с «положением паспортов», не может покинуть границы СССР еще десять лет.
Для нас это была трагедия. Как мы будем жить здесь еще десять лет? Как быть с идишкайт (еврейским образом жизни)? За кого мы сосватаем детей? И что будет, если Моше-Хаима призовут в советскую армию?
Написать Ребе, находящемуся в Америке, о нашем положении и попросить благословение на выезд было невозможно.
Однажды по поручению Ребе в СССР приехал раввин Гершон Джейкобсон. Он прилетел из Нью-Йорка и остановился в Москве. В Ташкенте у раввина жил двоюродный брат, который и рассказал хасидам о приезде посланника от Ребе, и он же помог организовать с ним несколько встреч.
Реб Гершон тайно встретился с хасидами и передал им благословения от Ребе, советы и указания, а так же запомнил все имена и просьбы о благословении, которые он должен был потом повторить перед Ребе. Рав Джейкобсон отличался феноменальной памятью, и, действительно, с удивительной точностью смог передать все, о чем его попросили, включая имена, даты и просьбы.
Наш папа не мог пойти на эту встречу, потому что, освободившись из заключения, он все равно оставался на подозрении властей, и за ним следили. Мама была очень скромна, и ей казалось неприличным самой пойти к раввину. Поэтому было решено, что мой брат отправится на тайную встречу один и передаст через рава Джейкобсона историю всех наших бедствий и просьбу о благословении на то, чтобы мы смогли вырваться из этой юдоли слез и подняться в Святую землю.
Они встретились на улице в центре Москвы, и, несмотря на то, что виделись в первый раз – сразу узнали друг друга. Они шли рядом по улице, и мой брат все рассказывал и рассказывал о наших несчастьях, а раввин «записывал» все на страницы своей памяти.
Когда раввин Джейкобсон вернулся в Нью-Йорк, он встретился с Ребе и передал все, что услышал. Ребе в ответ благословил нас на успех.
Если Ребе пообещал – мы были уверены, что это исполнится. И, действительно, избавление пришло очень скоро.
Когда мама в очередной раз пришла в ОВИР, в коридор вышел служащий, который знал маму и постоянно ей отказывал, ссылаясь на советский закон, посмотрел на маму и неожиданно сказал ей: «Идите в кабинет номер 3 и возьмите там анкеты». Она не была уверена, что он обращается к ней, но, все же, пошла туда, куда ей указали. Это был кабинет начальника ОВИРа, и он протянул маме 5 анкет для подачи просьбы на разрешение на выезд. Он сказал маме: «Возьмите. Помните: я это делаю только ради Вас. И никому не рассказывайте!»
Это было настоящее чудо. Мама ведь никогда в жизни не встречала этого начальника. Так почему же он «сделал это только ради нее»?
Наши бумаги рассматривали целых полгода вместо обычных шести недель. Мы получили разрешение на выезд из страны, которую мы должны были покинуть в две недели. Мы взяли с собой два огромных ящика еврейских книг, которые были разбросаны по синагоге и два свитка Торы, уже непригодных для использования. На таможне за каждую из книг мы заплатили по три рубля. Мы просто хотели спасти эти книги. Мы тогда и представить себе не могли, что настанет момент, когда еврейство в этой стране расцветет так, как сейчас.
За каждый паспорт, отказываясь от советского гражданства, мы заплатили по 1000 рублей и меньше чем через две недели покинули Советский Союз.
Слава Б-гу, мы на пути в Эрец Исраэль! Уже на борту австрийского самолета мы почувствовали себя свободными людьми. Пассажиров было очень мало – футбольная команда и несколько иностранных журналистов. Прочитав утреннюю молитву в самолете, мой брат стал спрашивать пассажиров евреи ли они, и предлагать наложить тфилин. В ответ один из журналистов спросил моего брата, хабадник ли он. Брат был поражен – как он догадался? Оказалось, что во время Шестидневной войны Ребе начал кампанию «Мивца тфилин», и всем было известно, что хабадники предлагают другим евреям накладывать тфилин. Конечно, там за железным занавесом нам ничего не было известно про эту кампанию, но мой брат естественным образом сам пришел к этой идее.
Приехав в Эрец Исраэль, мы получили квартиру в Кирьят-Малахи от министерства жилищного строительства. Район, в котором мы поселились, назывался Нахалат Хар-Хабад. Уже через два месяца мы были на пути в Нью-Йорк, к Ребе.
Что хочет Ребе?
Моего брата приняли в ешиву «Томхей тмимим» в «Севен севенти». Глава ешивы, раввин Ментлик, устроил Моше-Хаиму экзамен и был приятно удивлен, что, несмотря на все трудности, выпавшие на его долю, уровень его знаний не отличается от уровня обычных учеников ешивы.
Мои родители и я удостоились «ехидут», личной аудиенции у Ребе. Брат не пошел с нами, потому что хотел посетить Ребе в свой день рождения, который должен был быть уже совсем скоро.
Я до сих пор помню эту встречу. Мы были в кабинете у Ребе в течение 23 минут (брат ждал нас снаружи и смотрел на часы), и Ребе расспрашивал нас обо всех деталях, ему были важны даже мелочи. У меня было ощущение, что это настоящий отеческий интерес к своим любимым детям. Обычно ехидут длится всего несколько минут, из-за того что за дверью всегда стоит много людей, ожидающих своей очереди. Секретарь Ребе заглянул в комнату, желая нас поторопить и напомнить нам, что есть еще желающие поговорить с Ребе. Но, когда он увидел, что мы еще беседуем, он оставил нас в покое.
Обычно Ребе советовал переезжать в Эрец Исраэль. Но нас он трижды спросил: «Где вы планируете жить?» И папа ответил: «Где Ребе скажет». Тогда Ребе ответил, что нужно подумать о бабушке, которая была разлучена со своим братом многие годы, и она наверняка захочет жить рядом с ним. Ребе пожелал нам счастливой жизни на Святой Земле.
Я прожила в Израиле четыре года. Однажды я поехала в Нью-Йорк работать вожатой у группы русскоязычных детей в летнем лагере «Эмуна». После лагеря я решила остаться на месяц тишрей рядом с Ребе. В тот же месяц я получила указание от Ребе остаться в Нью-Йорке и заниматься образованием. Ровно через неделю после этого я встретила на улице старого знакомого нашей семьи, который спросил меня, не хочу ли я поработать учителем в школе «Ахиэзер» на Брайтон Бич. Я не хотела быть учительницей и поэтому отказалась.
Но спустя некоторое время я подумала, что, может, именно об этом и говорил мне Ребе… Я посоветовалась с братом, который учился в ешиве «Томхей тмимим» в «Севен севенти». Он согласился со мной, что, наверняка, это не просто случайность и предложил отвезти меня на собеседование с директором школы. Я написала Ребе и спросила – таково ли было его желание? Должна ли я идти работать в школу? В ответ Ребе прислал мне мою же записку, в которой было дважды подчеркнуто слово «желание».
Так я осталась жить в Америке.
Мне очень нравилось преподавать. Моими учениками были еврейские дети, говорящие по-русски. Я получала истинное удовольствие от общения с ними – они как губки впитывали в себя истории из Торы.
Летом я работала вожатой в лагере, а на следующий учебный год снова вернулась к преподаванию в школе.
В великолепной микве Краун-Хайтс
Подруга нашей семьи сделала мне шидух, и я вышла замуж. Первое время у меня не было детей, и Браха Левертов, баланит в микве Краун-Хайтс, уговаривала меня присоединиться к ней и стать одной из баланит. Она сказала, что в заслугу этой заповеди я удостоюсь иметь детей. Но мне было не по себе от мысли, что я могу работать баланит – я была знакома с женщинами района, и все они знали меня, и даже более того – мне казалось, что я просто не подхожу для такой важной и ответственной должности.
Через четыре года я, наконец, удостоилась чести стать матерью, и у меня родились двое детей с интервалом в 2,5 года. Но и после этого Браха Левертов продолжала уговаривать меня присоединиться к ней и работать в микве.
Все, кто работает в микве в Краун-Хайтс, стараются оберегать частную жизнь женщин. Но по вечерам в пятницу, после начала Шабата, сотрудницы миквы столкнулись с проблемой. Дело в том, что в обычные дни, для того чтобы войти в здание, каждая пришедшая должна была позвонить в дверной электрический звонок. А в Шабат и праздники пользоваться электричеством нельзя. Часто случалось так, что подруги, соседки или родственницы встречались на пороге, и это оставляло неприятный осадок. По еврейскому закону вечер окунания в микву должен храниться в секрете, считается нескромным рассказывать об этом чужим, но из-за этого дверного звонка всё то, что старались сохранить в тайне, становилось известно. Поэтому Брахе Левертов и ее коллегам пришла идея договориться с надежной женщиной, чтобы она стояла по вечерам в субботу и праздники рядом с дверью и впускала входящих. На это я с радостью согласилась. С тех пор каждый субботний вечер я стояла на пороге и открывала для женщин дверь.
В Краун-Хайтс очень большая и красивая миква. Вокруг бассейна с живой водой оборудовано пятнадцать удобных ванных комнат, в которых есть все необходимое. Когда женщина приходит в микву, ее сначала проводят в ванную комнату, чтобы она могла там подготовиться, а потом она звонит по специальному телефону секретарю на входе, и та, в свою очередь, посылает к ней баланит, чтобы помочь женщине окунуться. Со временем мне предложили три раза в неделю заменять секретаря, и я согласилась.
Однажды, когда поздним вечером я сидела на своем месте в микве, зазвонил телефон. Женщина на другом конце провода спросила меня, есть ли еще кто-то, кто ждет своей очереди в микву, чтобы окунуться. Я сказала, что есть еще одна женщина. Тогда звонящая попросила меня дождаться, пока окунется вторая женщина, и отпустить баланит домой. А меня – прийти и помочь ей окунуться. Я была удивлена этой просьбой, ведь я не баланит, я только секретарь. Но женщина настаивала, что хочет окунуться только с моей помощью. Через несколько минут я поняла, что она стесняется баланит, потому что та является ее свекровью. У меня не было выбора, и я согласилась.
Так первый раз в жизни я сознательно выполнила обязанности баланит. Я знала, что быть баланит – это очень ответственно, и мне казалось, что я совершенно не подхожу для этой роли. Миква – это очень святая вещь, и я по-настоящему боялась. Но женщина, которую я сопровождала, успокоила меня и сказала, что от меня ничего не требуется, кроме одного – удостовериться, что она окунулась полностью, как положено и сказать «кашер».
Я так и сделала. Придя домой, я не смогла заснуть. Я чувствовала, что я все еще не готова к этой работе. Несмотря на это, Браха Левертов все эти годы просила меня стать баланит. Она была так упорна, а я, видимо, тоже со временем изменилась, так что, наконец, я почувствовала, что могу согласиться. Так я стала баланит.
Самопожертвование невесты
Здесь в Америке я тоже встречала женщин, идущих на настоящее самопожертвование ради миквы. Один случай я помню до сих пор. Вечером, накануне свадьбы, к нам пришла невеста, которой нужно было окунуться первый раз в жизни. Для невест у нас есть специальная комната, мы стараемся создать для них комфортную обстановку, уделяем много внимания, и для нас очень важно, чтобы девушки вошли под хупу, чувствуя, что о них заботятся и их оберегают. Эта невеста окунулась и вернулась домой к родителям. Примерно через полчаса, когда я уже собиралась закрывать микву, зазвонил телефон. На проводе была мама девушки. Она стала упрашивать нас подождать и позволить ее дочери окунуться еще раз. Придя к нам снова, девушка рассказала, чт